Великий царь Персии Кир, прогуливаясь вдоль пшеничного поля со своим гостем из Греции, время от времени резким движением руки обрывал колоски, возвышавшиеся над общей массой. Вроде бы невзначай. На вопрос собеседника, как ему удается управлять столь громадной империей, Кир ответил, что так вот и управляет, и показал пару колосков, сорванных, чтоб не высовывались.
Советские руководители в этом мало чем отличались от Кира. И выработали ряд постулатов выживания: не высовывайся (не умничай!), ты что – умнее других? Тебе больше всех надо? Ну и ряд производных от них. И, если в политической жизни выполнение этих условий было гарантией выживания, то в частной жизни находились такие, которые не хотели разделять с народом его всеобщую нищету. Позже их назвали цеховиками. Одним из таких цеховиков был дядя Исаак. В голодные послевоенные годы в дни штатных праздников с обязательной здравицей в честь великого Сталина, в дни рожденья, дядя устраивал пиры для всей родни. Бедные родственники получали редкую возможность поесть досыта, да еще и такого, чего в их рационах не случалось. Меня в этих пирушках интересовали не разносолы. Хозяин дома мастерски рассказывал о пережитом в годы войны. Жизнь прошла, и я не помню, что ели и пили за столом, но рассказы дяди Исаака, впитанные жадным детским разумом, живут во мне, просятся на волю, как птенцы, переросшие оболочку яйца. Готовы ли птенцы для самостоятельной жизни – судить не мне. Для простоты изложения поведу рассказ от первого лица.
Что я умею Знаете, как меня в конце войны в Германии называли? «Шеф дим беккерай» - начальник пекарей. Начал войну старшиной пехотной роты – окончил «беккераем». Такой вот поворот в судьбе. После нашего позорного отступления из-под Киева собрали нас, всех, кто остался от полков, батальонов и рот, на переформирование. Свежие силы бросили на передовую, нам дали короткую передышку. Посадили писарчука. Он вызывает по одному. - Бородкин! - Я. - Профессия? - Полиграфист. И так, по очереди. Курим, переговариваемся, наслаждаемся жизнью. Через пару часов запыхавшийся вестовой разыскал меня и сообщил, что вызывают в штаб дивизии. - Меня? - Бородкин Исаак Моисеевич ты? - Да. - Значит тебя в 16.00 к майору такому-то. Теряясь в догадках, предстаю перед майором. Здоровается за руку, усаживает. Что за дела? - Видите ли, старшина (еще и на вы), у нас затруднения с хлебом. Чуть не ляпнул: «А я причем?», но ума хватило смолчать. - Тут написано, что Вы пекарь, по званию понимаю, что Вы хозяйственник. Так вот, руководство дивизии доверило товарищу Бородкину организовать выпечку хлеба. Чувствую, что пот потек в сапоги. Сижу и думаю «А симфонию сочинить или роман написать мне не доверили?» Майор продолжает: - Старую пекарню разбомбили со всем персоналом. Но в запасе нашлась новая полевая пекарня. Муку подвезут к вечеру.
Я молчу и потею. Заглянул в его бумаги, а там Бородкин И. М. – пекарь. То ли глуховат был писарь, то ли он так упростил слово «полиграфист». Майор вручает бумагу: - Вот Вам распоряжение за подписью комдива. Разрешается собрать бригаду профессионалов, и чтоб утром был хлеб. Гора с плеч! Значит, все-таки, хранит меня кто-то сверху. Бегом собрал команду, работали всю ночь, к утру хлеб был! Пришлось, конечно, влезть в технологию, а поначалу только раздувал щеки и делал умное лицо. Так и стала называться наша пекарня «хозяйство Бородкина».
Неприятная неожиданность или поворот сюжета на сто восемьдесят Беда приходит именно тогда, когда ее не ждешь. Просто пришли трое, бросили на ходу: «Смерш», пистолет отобрали, автомат между лопатками, и в машину. Пытаюсь что-то сказать, в ответ: „Молчать!” И вот сижу я на „губе” и все думаю: где, когда и что сказал такого, что сразу к «ним». Кто настучал? Знал ведь обстановку, поэтому язык держал за зубами и со своим мнением не лез. Времени на раздумья хоть отбавляй. Вспомнил слова притчи Соломона, которую читал нам отец: «Путь беззаконных тьма; они не знают, обо что споткнутся». Нежданно-негаданно стал пекарем. Занял чужое место. Пекарь в окопе, а я в тепле. Принял все, что произошло за подарок судьбы. Выходит, никакой это не подарок. Не знаю, обо что споткнулся. Никто не тревожит, а сна нет. Перспектива уйти в небытие очень даже реальна. Припомнился сон, который видел в землянке в полесских лесах знойным летом 1943. После долгих дней и ночей под огрызающимися орудиями, наконец, выдалась возможность поспать. Упал в землянке на нары и провалился. И снится мне, что переплываю ледяное крошево, руки цепенеют, грудь сдавило. Еще пара взмахов, и уйду под воду. Конец. Просыпаюсь в ужасе. Сердце вот-вот выскочит. Хватаюсь за грудь – под рукой что-то мягкое. Неужели еще сплю? Ударяюсь головой о бревно наката – больно! Значит, бодрствую! Ощупываю себя и в ужасе вскакиваю: все тело спереди и сзади облеплено древесными лягушками – квакшами. Греются, что ли? Стряхиваю их на пол – недовольны, ворчат, цепляются лапками в присосках. Освобождаюсь от них, засыпаю снова. И опять лед на реке, и смерть уже улыбается своим беззубым ртом. Опять лягушки! Так и не дали мне выспаться. Утром допрос. Морду не бьют - и на том спасибо. Дают бумагу, карандаш, объясняют, что «чистосердечное» и т. п. Кажется, убедились, что я и впрямь не в курсе. - Пиши, кто поручил тебе убить генерала Н. - Да я его ни разу не видел. - А это что такое? На стол выкладывается ржавая швейная игла, здоровенная такая, из тех, которыми шьют мешки. - Первый раз вижу. - А как она сюда попала? И, как фокусник, выхватывает из-под стола буханку белого «генеральского» хлеба. - Хлеб из твоей пекарни? Вижу, что мой. Киваю. - Тогда объясни, откуда она в хлебе. - Из мешка с мукой. Женщины в тылу по двадцать часов в сутки трудятся, вот одна и забыла, когда мешок зашивала. - Докажи! Развожу руками. - Увести! Успел захватить листок из тех, что дали. Пишу записку своему технологу. Теперь задача, как передать. Зову часового. В закрытую дверь. - Ну чё? - Поговорить надо, открой. - Часовому нельзя. - А ты молчи, говорить я буду. - Ну. - Ты жрать хочешь? - А то. - Когда сменишься, отнесешь записку. Там покормят. - Лады. Еще одна ночь без сна. Припоминаю былое…. И опять ведут на допрос, ответа от Кости – технолога, которому я передал записку, нет, что говорить – не знаю. Неожиданно поперек дороги выбегает мой Костя, падает мне под ноги, валит меня, сует мне в руку бумажку. Конвоир размахивает автоматом, матерится. Резко переламываюсь пополам, хватаюсь за живот, тараща глаза, ору: « В туалет!». Заводит меня, сам стоит у дверей с ППШ наперевес. Для вида сажусь в полумраке, читаю записку. Слава Богу, спасен! На допросе держусь непринужденно, предлагаю следственный эксперимент. Замесить тесто, бросить туда иглу с ниткой, а другую иглу воткнуть в готовую буханку. Как я дожил до того часа, когда испекли контрольный хлеб, не помню. Помню, что-то говорили, я даже отвечал, а внутри все тряслось, как в лихорадке. И вот человек пять офицеров из СМЕРШа, зам. по тылу, мой следователь, кто-то еще. Приносят две буханки, «мою» - даже с формой. Вытаскивают ту, что воткнули в готовый хлеб. Блестит, как новенькая. Вынимают из свежеиспеченной буханки. Ржавая , с кусками коррозии. Вытряхивают из конверта ту, что нашел генерал Н. Как одна мать родила! Я окаменел, ком в горле, слезы в глазах, мой шеф хлопает в ладоши, обнимает меня, старший контрразведчик пожимает руку: - Сами понимаете, работа такая. А лейтенант, который меня арестовал: - В рубашке ты родился, старшина. Не вышел бы у тебя фокус с иголками, шлепнули бы, как муху. Сам понимаю, что шлепнули бы, но сегодня я, слава Богу, жив! И не заслуга ли это моего убиенного папы, душу положившего за Тору?
О папе Мойше Он был почти двухметрового роста, богатырского телосложения. Отслужил свои 25 лет в царской армии, поселился в Фастове, где и обзавелся семьей. Вы спросите, при чем тут еврей к армии? Так его отец был кантонистом, а детей кантонистов автоматически зачисляли в полк. История сохранила свидетельство о том, что согласно приказу Николая 1 от 1827 года еврейских детей забирали на военную службу с 12 лет. Служить они должны были те же 25 лет, но фокус в том, что отсчет начинался с момента совершеннолетия. А до того – просто так. Детей хватали, вырывая из семей, силой заставляли идти на эту страшную военную службу. Богатые могли откупиться. Бедные разбегались, прятались в лесах, мерзли и голодали. Специальные «ловцы» за деньги рыскали по лесам и тащили тех, кто пытался скрыться. Их кормили некошерной пищей, запрещали молиться по-своему, заставляли креститься. А пуще всего их гнали пешком, как каторжников, в дождь и метели в глубинку России, подальше от черты оседлости, от сердобольных родных и добрых раввинов. Тех, кто физически не выдерживал всех испытаний, закидывали в землю без всяких обозначений в лесах и степях. Потери превышали 50%, но это никого не волновало. Отлавливали следующих. А из тех, кто выжил, выбивали жидовство кровью. Голыми, под гиканье солдатни, загоняли в ледяную воду рек для крещения. Некоторые ныряли и оставались под водой, предпочитая смерть. Так что не с Гитлера начался антисемитизм и не с ним, к сожалению, уйдет в небытие. Теперь о дедушке. Говорили, что он был таким же богатырем, как и папа. Над ним издеваться никто бы не отважился. Представляю себе призывной пункт тех времен. Писарь: - Фамилие? - Ройтбурд. (Рыжебородый) - Гойтгуд? Что ты мелешь? (дедушка картавил) - Ройтбурд. - Бурд, бурд, - что это? - Бурд – это борода. - Вот и будешь - Бородин. Тут вмешивается еще один за столом: - Не гоже жидку благородная славянская фамилия Бородин. Жидок – он Бородкин. А может, и не так оно было… Александр II отменил драконовские законы Николая I в отношении кантонистов, но тот, кто уже служил, должен был отбыть свой срок. Им даже разрешили жениться, но сыновей все равно приписывали в полк. Религиозное чувство, которое 25 лет было задавлено в папе Мойше жестокостью армейской муштры и навязыванием православия, расцвело с необычайной силой на свободе. Синагога и Тора стали смыслом его жизни. А другом семьи стал православный священник. Батюшка и его супруга были добрыми ангелами для нашей семьи и прятали нас в своих обширных подвалах при частых сменах власти после 1917 года. Мы могли бы жить припеваючи под защитой этой благословенной четы. Ведь все евреи, которые не прятались и попадались в руки новой власти, расстреливались прямо на улицах города. Но…однажды пришла пятница, солнце клонилось к закату, знаменуя приход шабеса. Папа забеспокоился, ища картуз. Он в шабес должен быть в синагоге, где читают Тору. И ни просьбы, ни слезы не помогли. Папа шагал по улицам города, как обычно. Он не умел и не хотел идти крадучись. Его застрелили и оставили лежать на улице до тех пор, пока снова не сменилась власть. А мы при новой власти почуяли свободу и быстро забыли все, чему он нас учил. Отец любил Тору и свою жену Фруму. Фрума одна управлялась в двухэтажной лавке, чем кормила ораву из девяти ртов. А Тора приближала его к Богу и дала мужество во имя Всевышнего принять смерть. И вот, вспоминая все повороты своей судьбы в те страшные годы, думаю, а может, и впрямь Бог есть и свое обещание творить милость до тысячи родов тем, кто любит Его и соблюдает заповеди Его, твердо выполняет?
Эпилог Прошло чуть меньше полувека. Ушло из жизни поколение, давшее нам жизнь, да будет им земля пухом. Нам достался в наследие трещавший по швам Советский Союз. И многие, убоявшись быть погребенными под его обломками, устремились за кордон. В группе евреев, выезжавших в Израиль, была младшая дочь дяди Исаака – Зина. Оставленная мужем, с 20 летним сыном, окончившим профтехучилище швейников, но успевшим к моменту выезда обзавестись женой – 20-летней продавщицей, и двухмесячной дочерью. Зина, не особенно склонная к сантиментам, всей душой привязалась к очаровательной внучке. В те времена иммигранты, до решения вопроса об их ПМЖ, размещались в Италии в кемпингах. Там уже окончательно решался вопрос кто и куда хочет ехать. Земля обетованная была для них таковой в Союзе, как предлог, чтобы вырваться из цепких лап тоталитаризма. Каждый понимал трудности жизни в Израиле: климат, жесткая трудовая дисциплина, огромная конкуренция при трудоустройстве плюс враждебное арабское окружение. Конечно, никто не попрекнет тебя «жидовской мордой», но за это надо «пахать», а вот этого многие не хотели, да и не умели. Итак, вся группа из 50 человек выбрала США. Моя кузина трезво оценивала свои возможности. Кому она нужна в Израиле со своим дипломом полиграфического института, двумя недорослями, толком ничего не умевшими, да еще едва увидевшей свет крохой, уже успевшей завоевать сердца всех троих. И тоже – просилась в Штаты. Кроме того, она лелеяла хрупкую надежду помочь оставшейся в Киеве тяжело больной сестре. Днем, когда заботы с маниакальной назойливостью преследуют человека, подумать о «завтра» недосуг. Но были еще и ночи. Когда все спали, мысли о том, что будет с ними, буквально взрывали голову Зины. Она убегала на ночное побережье Средиземного моря, падала на колени, на влажную гальку и, воздев глаза к ночному небу, вопила: «Господи, если ты слышишь меня, - помоги! Мне больше не от кого ждать помощи. Я никогда не беспокоила Тебя, меня учили, что Тебя нет. Но сейчас один Ты можешь помочь мне в том тупике, в котором я оказалась. Не за себя прошу, а за невинную крошку, за свою больную сестру. Услышь меня, Господи Боже наш!» Рыдания валили ее наземь. Получив успокоение в молитве и слезах, измученная, умиротворенная, возвращалась она в дом. Там забывалась под утро коротким сном. И вот настал момент истины. Иммигрантов собрали и объявили их дальнейшую долю. Из всех 50 человек одна Зина с семьей получила визу Америку, в Канзас-сити. Когда сестра в один из приездов рассказала нам с женой все, что с ней было, моя Наташа вскрикнула: - Зинка, разве ты не видишь, что Господь ответил на твою молитву! Неужели ты не воздала Ему должное за это чудо? - А я сказала: «Слава Богу», - спокойно ответила Зина. И все! Таковы мы. Когда случается что-то плохое, человек вне зависимости от цвета кожи, места жительства, вероисповедания и национальности задает один и тот же вопрос: «За что?» Ответ прост: читай Тору. Заповеди, данные Моше-рабейну на горе Синай, проклятия и благословения, произнесенные на горах Гевал и Гаризим, наконец, 28 главу «Второзакония». Благословение, которое Господь дал Зине, это компенсация за гибель в Фастове 1918 году ее деда Мойши Бородкина, во имя Торы принявшего смерть. Он не спрашивал «За что». Думаю, он успел произнести «Шма».
и Библия
Великий царь Персии Кир, прогуливаясь вдоль пшеничного поля со своим гостем из Греции, время от времени резким движением руки обрывал колоски, возвышавшиеся над общей массой. Вроде бы невзначай. На вопрос собеседника, как ему удается управлять столь громадной империей, Кир ответил, что так вот и управляет, и показал пару колосков, сорванных, чтоб не высовывались.