| |
Бывает, случается так, что тебя становится половина. Так случилось и с Николаем Ивановичем – правая рука и нога вдруг оказались чужими и перестали быть твоими.
И внезапно оказалось, что теперь условия жизни и поведения будут указывать эти два незалэжных товарища. Это была первая серьезная болезнь Николая Ивановича – он никогда не болел. Конечно, еще был случай, когда его прихватило, но это была мелочь – поясница не выдержала и скрутила его в калач, - зимой, на морозе лежать под старым грузовиком и перебирать коробку передач, вдруг отказавшуюся работать посреди степной дороги, это сюрприз даже для самого сильного тела. А так он больше никогда не болел, это было впервые.
Пару дней, получеловеком он пролежал дома, дочь делала уколы, но легче не становилось.
И когда тебе под девяносто, оставался единственный путь – больница.
Три недели на кровати, – какая долгая остановка в пути. Десять пустых коек и одна из них теперь его - его дом. Временами на кроватях появлялись соседи и быстро исчезали. Кто уходил сам, кого выносили те, кто и занес.
«Уйду или вынесут?!» - думал Николай Иванович и еще глубже погружался в обволакивающее лоно своей кровати.
Через несколько недель ему стало легче, и когда меня поместили в эту палату, Николай Иванович уже двигал ногой, шевелил рукой и с невероятным усердием пробовал ходить по комнате.
Доктор ему сказал:
«- Пока не скрутишь мне дулю, отсюда не уйдешь.»
И Николай Иванович все пробовал и пробовал строить фигуры из пальцев, но фигура получалась лишь одна – скупая экибана из кривых пальцев.
Всех редких постояльцев палаты он воспринимал сдержанно, понимая, что скоро вновь останется сам и что незачем прирастать к кому-то накрепко.
Но я почему-то ему понравился и стал симпатичен. Может быть потому, что три дня, как меня доставили в больницу, я молчал и не произнес ни слова. Сердечный приступ был столь сильным, что я боялся проговорить и букву, мне казалось, что даже одно лишне произнесенное слово остановит мое сердце, и я умру. И я молча продлевал себе жизнь.
И мое молчание подняло Николая Ивановича с постели, он начал пробовать ходить, бодро показывал доктору ногу из под простыни, двигал ей и предлагал тому восхищаться ее движениями из стороны в сторону. Он качал и своей непослушной ручкой и улыбался, но дулю пока все же скрутить не мог.
Ходил он только до выхода из палаты и обратно к кровати. Так он проделывал несколько раз в день. Его пошатывало, ноги не слушались, но он шел к выходу, за который пока не смел ступить и ногой.
Он говорил, что как военный, мог бы поехать на любой курорт и там подлечить свои руку и ногу, но это потом, главное сейчас стать уверенно на ноги.
Говорил он с кровати, рассказывал про свою жизнь, ведал разные истории и сам над ними невидимо смеялся и ждал моей реакции на его повести. Единственно на что я решался в своей реакции – это сказать короткое «угу», как знак того, что я все услышал и понял. Тогда он продолжал дальше. Это было похоже на словесный дневник его жизни, который произнесен был вслух, всего один раз, и исчез в пространстве больничной палаты.
Он рассказывал, что после войны работал на скорой помощи в этой самой больнице водителем. Говорил, что играл музыкантом на свадьбах и что у него есть дома двадцать два музыкальных инструмента – гитары, контрабас, аккордеон, барабаны и многое другое.
Хотя на свадьбах уже давно не играет – из всей группы музыкантов остался только он один. И тот и этот, оттуда и отсюда, жившие тут и здесь – их уже нет, «остался только я», говорил Николай Иванович. И прискорбно было ему, что его рученька стала не послушна, «как же я теперь буду играть на аккордеоне», тихо говорил Николай Иванович и пробовал вертеть ей и разминал ее здоровой рукой.
Время в больнице тянется медленно, особенно если она в райцентре. Все тихо и спокойно, после обеда жизнь замирает и кажется, что никого в больнице нет, только редкие шаги медсестры, игры солнца за окном и грустный свет ночной лампы в длинном коридоре.
Но самый длинный день в больнице – последний и дни перед выпиской. Время стоит и приходится его двигать вручную. Николай Иванович уже ходил лучше и уверенней, он мог уже пройти к двери без палочки, не опираясь о другие кровати, рукой мог удерживать легкие предметы. Он все поглядывал в окно, как будто ожидая, что доктор с выпиской появится оттуда.
Гораздо лучше стало и мне, я более уверенно смотрел в будущее и стал понемногу надеяться, что оно у меня есть.
В один из последних дней «дядя Коля», как ласково его называли медсестры, ходил по палате, как вдруг остановился у моей кровати, медленно сел на ту которая напротив и стал говорить со мной так близко, что я от такого поворота общения немного растерялся.
«- Ты знаешь», сказал он мне, «что бэндеры, если кто вступал в колхоз, вырезали его и всю его семью?!»
Я молчал, кивал и внимательно слушал его короткий рассказ дальше.
«- А на двери кровью писали – «Вин вступыв у колгосп!»
Его глубокие и цепкие глаза внимательно смотрели мне в душу, сухие и крепкие руки держались за края кровати и было видно, что эти руки не просто руки.
«- Вот пашет человек днем на лошади или сеет на поле, улыбается и по-своему приветлив, а ночью берет автомат под плащ и уходит в лес».
«- Бывало несколько председателей подряд присылали, друг за другом, всех убивали».
Николай Иванович продолжал смотреть, его взгляд крепкими руками держал внимание собеседника.
«- Или так было – сын у колгосп, а батько в лес с автоматом, и вражда до смерти! Вот два брата было, близнецы, их, когда выросли, по пальцам различали. У обоих не было безымянного пальца – на лесопилке порезали, когда вместе работали, только у одного на одной руке, а у второго на другой. По фаланге у каждого и осталось. И один потом за колхозы, а другой за ружье.»
«- Трудно было», тихо сказал он в самом конце, завершив свой монолог еще несколькими древними историями.
После этого Николай Иванович медленно поднялся и пошел к своей кровати.
Все то короткое время, что оставалось до его выписки, я все хотел спросить его о том, кем он служил в то жуткое время страшной эпохи, но как-то так и не спросил. Может быть, скорее всего, я не боялся спросить, но мне было страшно услышать тот ответ.
Кем он был? С кем он был? Держал он револьвер НКВД или писал на двери?
Утром следующего дня Николая Ивановича выписали. Аккуратно собрав вещи и не забыв ничего, он взял свою небольшую сумку и медленно пошел к выходу. У двери он еле мне улыбнулся и кивнул, оперся рукой о дверной проем и, как-бы подтолкнув себя, вышел. И только тут я заметил, что на руке нет пальца, как-бы половина.
Покидая палату и уходя в дверь, никто не знал куда он идет – возможно, в свой лес или дикое поле. Там на опушке гуляет свадьба, играют музыканты и переливисто звучит аккордеон.
Антон Заруба. 26.08.2012г. |
